Электрические киты [litres] - Александр Касаверде

– Bаy, – говорит она. – Пойдешь со мной?

И берет меня за руку. И тащит куда-то. И спрашивает, есть ли у меня деньги. Я говорю, что двадцать фунтов осталось. И она ведет меня к шатру. Тянет и говорит: «Ю а вери найс энд янг. Мы с тобой договоримся, boy». И я выскальзываю из ее руки и несусь в толпу, несусь в ночь. И уже не понимаю, кошмар это или взаправду. И вдруг вижу маленький огонек вдалеке.

И мне уже все равно, что это за огонек. Только знаю, что он один в эту минуту имеет для меня какое-то значение. И я иду на этот огонек, как тысячелетний мотылек, ведомый инстинктами света и тепла. И даже если все это ловушка, я все равно иду к нему. И минут через пятнадцать уже подхожу к большому костру.

«Электричество отключили, – слышу я, – на всем острове. До утра».

Я оборачиваюсь и вижу Костика с пухлой литровой бутылкой мутной жидкости. И вокруг другие мотоциклисты сидят. Часть из них в пледы завернутые, часть в каких-то пастушьих тулупах. И передают бутылку с жидкостью. Дают мне, я делаю глоток и выплевываю, потому что по вкусу похоже на дрянную полынную водку. Горькая, жутко крепкая, густая и язык вяжет. И я решился и сделал второй глоток, уже нормальный, большой. Думаю, он-то меня и подпустит. Так и получилось. После глотка почувствовал, что огненный цветок и во мне распустился.

– Как мотор, завелся? – спрашивает Костя.

– Ага… Ты Лану не видел?

– Нет, – говорит он. – И тебе не советую.

– В смысле?

– Натерпишься с ней.

– А ты что, знаешь?

– Я знаю, поверь, – говорит.

Я ничего не отвечаю и просто сижу и смотрю на пламя. И уже с другой стороны на русском слышу какой-то знакомый голос:

– Правду говорит пацан, я тоже натерпелся от Людки своей.

И я уже в другую сторону оборачиваюсь и вижу того самого бомжа из Минска, который с нами у супермаркета был.

И он ладошки так держит и говорит: «Лей, лей, не пролью». На русском говорит, а его понимают все здесь. И льют ему эту полынную водку прямо в ладошки. И он их ко рту подносит и выпивает. А ручищи у него большие. И он все пьет и пьет, будто это вода родниковая, а не водка.

– Костя, мы еще живы? – спрашиваю я.

– Не знаю, – говорит Костя. – Может быть, уже и нет.

Я оборачиваюсь и вижу: бомж из Минска уже рядом со мной сидит. Хочу спросить, как он здесь оказался, но он сам уже отвечает:

– На лодке. Через море-океан. И пешком через бурьян. – И рукой показывает, как его качало. – И опрокинуло меня волной – раз. И два. А я знай за лодку держусь. И жду, как зверюга, когда все кончится. А остальное пешком. Иду ночь, иду день. Только от нее не сбежать. Оборачиваюсь – и Людка за спиной стоит. «Ты, – говорит, – трус, поэтому я с Семеном и осталась. Ты, – говорит, – пока свои яйца в северных морях просаливал, Семен мне свои на родине подкатывал».

Снова водка до нас дошла. И мужик снова ладошки расставил. И я лью и лью. А он прям из них и пьет.

– Я моряк, – говорит он. – Мне что море, что водка. Не прольется, а в меня вольется. Все одно. Дорога. Море. Океан. Что везде главное? А главное – двигаться.

– А границы?

– А границы, – говорит он, – между жизнью и смертью только есть. Вдохом, – говорит, – разделены. – А остальное все подорожником покрыто.

И мне бутылку передают снова по кругу. И я пью. И уже даже не обжигает.

– Я одно тебе скажу, – говорит бомж и смотрит на меня в упор. Глаза синие, грустные, бездонные, как Марианская впадина. И спрашивает: – Вот ты какой, свободный или ярмовой?

Я говорю:

– Свободный. – А сам вспоминаю, как за кофе Лане ходил, как на руках носил.

– Все так говорят, но я по тебе вижу: ты ярмовой. И ярмо на тебя повесит твоя Людка. А потом, когда за море уйдешь, с Семеном ляжет. Яйца в кулачке сжимать будет, а его почесывать, чтобы мурлыкал.

– Лана, – поправляю я.

– Все они Людки, поверь.

И на этих словах хватает мою руку. И меня прям обжигает. Потому что у него не рука, а лед. Будто в нем вообще нет тепла. И спрашивает:

– Тебе оно надо?

– Не знаю, – говорю я.

И потом он всхлипнул и заплакал. И в эту минуту будто потеплел. Рука уже не такой холодной кажется. И я смотрю, а слезы эти по цвету – как полынная водка. И он их украдкой в бутылку сливает, когда ему передают. А потом эту бутылку другому отдает и снова ладошки свои подставляет.

– Ты круг-то поедешь? – спрашивает Костя.

– Чего? – говорю.

– Круг, – говорит, – поедешь? Завтра гонки будут продолжаться. Времени нет. Сейчас ехать надо.

– А водка? Мы же пили.

– Это ликер местный, – говорит. – Тут его на десерт вместе с чаем пьют. – Поехали, – говорит.

И встает, и я зачем-то за ним иду.

– Давайте, парни. А ты, – смотрит на меня бомж, – ты молодой для ярма, еще поброди по миру. Поищи любви настоящей, от которой не пахать, а в цветах лежать будешь.

И снова плачет – и к другим мотоциклистам ладошки тянет.

– Лей, – говорит.

Ну а мы встали и пошли в ночь.

– Как ты тут ориентируешься? – спрашиваю я Костю. – Ни дороги, ничего не видно.

– А какие проблемы? – говорит он. – Вот лагерь, здесь стоянка. Ты вообще нормально?

– Я? – повторяю я.

– Ты.

– Я не нормально.

– Да мне, в общем, похуй. Я так спросил.

– Ясно, – говорю я, и как-то меня эта фраза снова в мир вернула.

И правда, вот стоянка, вот мотоциклы в лунном свете синевой отливают. И мой «сузуки» стоит. А как же мужик из Минска? Он вообще реальный был? «А похуй», – повторяю я про себя слова Кости. И это работает. Мир вдруг становится строг и ясен. А на меньшее я не согласен.

Мы садимся на мотоциклы. Я завожу свой.

– Постой, – говорит Костя и дает мне мотокуртку.

Я надеваю и чувствую панцирь, защиту на рукавах.

– Ты, главное, не ссы, – говорит он. – Тут одна дорога. Может, за тридцать минут управишься, а может, и за четыре часа.

Костя завел свой мот. И посмотрел на полную луну:

– А может, вообще не доедешь, кто тебя